Через пару дней погода наладилась, и я, завидев синее небо над Эльбрусом, предпринял еще одну попытку специфических развлечений. Проделав знакомый путь на ратраке до Приюта, я вместо того, чтобы шумно нестись вниз, взвалил лыжи на плечо и двинулся вверх по тропе. Эти, типа, спасатели, сказали мне, что тропа ведет на Эльбрус и что заблудиться невозможно (я еще не привык тогда, что «заблудиться невозможно» в местных высокогорных условиях означает «один шанс из ста, чтобы не заблудиться»). Я, конечно, не предполагал подняться на самую высокую вершину Европы, однако просто хотел проверить, до каких высот сможет подняться организм, измученный работой за компьютером.
Первый час я шел довольно бодро, делая стометровые переходы и с восторгом взирая на кавказские горы в ярком солнечном свете. Однако чем дальше, тем короче становились переходы и длиннее перекуры. Дело в том, что на высоте 4200 метров человеку, пять дней назад приехавшему из Москвы, дышится не очень легко. Точнее, если стоять, сидеть и не делать резких движений, то ничего не чувствуешь. Однако при попытке пробежаться или присесть и встать пару раз, ощущаешь себя пробежавшим стометровку. Если же идти вверх по узкой тропе в горнолыжных ботинках и тащить на себе двухметровые лыжи, то ощущаешь себя только что пробежавшим марафон с мировым рекордом. Последние два часа я помню довольно плохо. Помню, что считал шаги и после каждой десятки делал перекур, причем во время ходьбы отдышавшийся организм по инерции делает бодрые шаги, но через десять-двенадцать снежных ступенек сердце почему-то неожиданно перемещается в голову и начинает стучать в мозгу с криками: «Землетрясение! Держите крышу». Идти становится невозможно, в силу отсутствия зрения и сил, и приходится просто наблюдать, когда сердце уберется восвояси из головы и даст возможность сделать еще десять шагов.
Самое интересное началось дальше, когда стоять между переходами стало уже невозможно: я плюхался на снег, даже не дожидаясь головокружения, а просто отсчитав норму шагов. Я читал в детстве у Джека Лондона, что замерзшие в пурге старатели не сильно мучились, а скорее, наоборот, имели весьма довольный вид. Я, конечно, не замерзал, но сев на снег, я запасался всей имеющейся силой воли, чтобы через минуту встать. Как только я закрывал глаза, чего делать было, оказывается, нельзя, перед моим взором возникали такие красочные картины и нереальные объекты, что я начинал просто глупо улыбаться. Никакие процедурные текстуры не могут сравниться с красотой психоделических калейдоскопов появлявшихся на моем внутреннем горизонте. При этом тело стремительно теряло вес, и я чувствовал, что с неторопливым блаженством взлетаю в голубое небо. Тут раздавался душераздирающий скрежет, и великолепные картины стремительно съезжали в бок. Оказывается, я просто начинал заваливаться набок в сладком сне, и горнолыжный комбинезон принимался беспокойно шуршать. Это шуршание и приводило меня в чувство, хотя по правде сказать, возвращаться совершенно не хотелось. Открыв глаза, я долго удивлялся, где это я, так как великолепные виды сверкающих снежных пиков казались детскими рисунками по сравнению с только что увиденными пейзажами. В конце концов я понял, что прохожу не более трех метров за раз и что такими темпами не дойду даже до скал Пастухова. Через четыре часа после начала подъема я усилием воли поставил себя на лыжи и потихоньку стал спускаться к Приюту Одиннадцати, стараясь не делать резких движений, чтобы снова не провалиться в мир иллюзий. Внизу меня ждала компьютерная графика, а за спиной остались самые красивые процедурные текстуры в мире. Впрочем, тогда я еще не знал, что такое текстуры, и уж тем более процедурные, поэтому просто запомнил все эти нереальные картины, как самое впечатляющее и красивое расширение сознания за всю свою жизнь. Тем, кто не знает, что такое процедурные текстуры, советую заглянуть в соответствующую главу этой книги. Про расширение сознания легальными (и негорнолыжными) методами можно почитать в трудах Станислава Грофа.